Отдели меня, боль, отслои.
Отпусти на пределе усилий.
Слишком долго носила твои
я венки из безжизненных лилий.
Некрасива иссохшая плоть, -
будь цветком или женской рукою -
все равно. Ты убил меня, хоть
оживала, казалось, тобою...
Расплескала росинки любви
по полям отчуждений. Как сухо
на душе оставляемой. И
по дороге - ни перьев, ни пуха...
Ухожу светотенью в рассвет
за поля из увядшего цвета,
чтобы даже за тысячу лет
ты, убивший, не вспомнил об этом...
Все грезишь греками...
Все грезишь греками...
Гречишные глаза
обращены к согретым солнцем водам,
соленым от пролившихся в них слез...
Никто не озадачится всерьез
твоим спокойным косвенным уходом
в себя, на дно...
Греховная тоска
на гребне чувств затянет поволокой;
хорош Олимп, - да падать далеко...
Прибрежной пеной вспучит молоко,
сбежавшее, как водится, до срока, -
но ты не станешь злиться сгоряча:
за белизной свернувшегося с горя
темнеет даже светлая печаль, -
к лицу гречанкам горестно молчать
и лишь молить о милосердье море.
Потрескалась эмаль...
Потрескалась эмаль на подбородке -
была прекрасна белая Елена
давным-давно... Теперь ее замена
на кафельной клетчатке хлещет водку.
Казалось бы, семья и что-то дальше
и выше звезд успехи хирургии
пластической... Холодные такие
ладони, индевеющие фальшью
давно забытых чьих-то откровений,
подогнанных под плавленную память.
Неверная, тебя ли не оставить
на милость одного из невезений...
Скользит рука по равнодушной плитке,
до бедер, вниз, вспорхнула - и осталась.
Трещит по швам заброшенная старость,
кривятся губы в сколотой улыбке...
Венки из безжизненных лилий